— Твой батя, твой батя! Твоему бате хорошо, он сознательный, на лесопилке восемь часов работает. Партизан! А у кого батя с утра до ночи пимы катает да матка такая, что погулять и то тишком бежишь, так не больно-то в пионерах походишь!

— Верно, — сказал Мотька и насупился. — Может, и пошли бы, да дома не пустят, уж это фактура.

— Эх ты, — протянул Женька, — «пошли бы, пошли бы». Да если хотите знать, я и на своего батю, и на твоего батю плевать хотел. Сам не иду. Не хочу, чтобы надо мной какие-то хромые командовали… Больно надо!

— Ты ещё не знаешь, почему он хромой, — перебил я. — Может, он герой гражданской войны. Видел — будёновку носит.

Женька махнул рукой.

— Ты, Колька, начитался всякой муры, так всегда чего-нибудь сочиняешь. Все у тебя герои, необыкновенные. И в пионеры-то идёшь потому, что сам героем хочешь быть.

— Ну и хочу. А тебе завидно? Конечно хочу быть героем, как Спартак. Слышал, Лёня говорил: юные пионеры имени Спартака?

— Спартак — дурак! — крикнул Мотька.

— А я пойду в пионеры, — тихо сказал Ванька. — У пионеров барабан будет, у них своё знамя будет… Красное знамя, как у батиных деповских, как у всех рабочих…

— Женя, — сказал я, — Жень, ты зря не хочешь идти в пионеры. Ведь, может быть, нас в ЧОН возьмут…

— И я пионером буду, — коротко сказал Сашка. — А потом я буду партизаном, как батя.

Мы помолчали. Было тихо, все скребли ногтями толстую доску стола, в лампадке шипел нагар, от мороза крякали брёвна.

— Я председатель, — сказал Женька злым голосом. — Я вам не велю.

— Мало ли ты чего не велишь, — спокойно ответил Сашка, — раз мы хотим в спартаковцы идти… Что мы, маленькие?..

Я стал напяливать барнаулку.

— Ну, я домой пошёл, братцы. Завтра первый арифметика.

— И мы с тобой, Колька, — пробормотали Саша и Ванька.

Мы молча натягивали ушанки, медленно поднимали воротники у шуб. Вдруг из печной отдушины раздался хриплый крик: «Кешка, чертёнок!..»

— Мамка кличет, — вздрогнул Кешка и виновато поглядел на Женьку. — Тоже телефоном пользуется…

Женька подошёл ко мне вплотную.

— Однако, что ж, — сказал он печально. — Значит, больше водиться не будем? Значит, у нас и голубятни общей не будет?

— Ну, да брось ты, Женька, — ответил я, не глядя на товарища. — Чего ты? Приходи ко мне завтра, я новую книжку «Таинственный остров» достал, верно… А голубятню такую заведём, такую… Ты приходи.

— Я, пожалуй, приду! — громко закричал Женька. — Приду после дождичка в четверг. Дожидайся! Маменькин сынок! Сопля!

— Я не маменькин сынок! — заорал я.

Я тебе за маменькина сынка морду набью!

— Слабо, слабо! — запищал Кешка и вскочил на лавку.

Мы стояли друг против друга, покрасневшие и злые, позабыв про нашу старую дружбу, и говорили друг другу: «А ну ударь, ударь!..»

— Я то ударю…

— Ну ударь!..

— Ну и ударю…

Я повернулся спиной к Женьке.

— Пошли, ребята. Мы им докажем, кто такие юные пионеры.

— Кешка, домой! — опять закричала печка. — Изобью!

— Тоже, подумаешь, телефон завели, — говорил Ванька, толкая примёрзшую дверь. — Механики какие. А у нас будет азбука Морзе, когда мы пионерами станем.

— А мы вашу азбуку Морзе украдем и… и испортим! — крикнул Мотька.

Женька смотрел нам вслед, сжав кулаки.

— Ну держись, спартаковцы дохлые! — крикнул он. — Это вам не пройдёт…

Дверь за нами захлопнулась.

V. ПЕРВЫЙ СБОР

На соборной площади снег завивался столбушками. Каменный тяжёлый собор высился в падающем снегу. На площади было темно и пусто, следы человеческих ног и полозьев заносило. Я, Ванька и Сашка гуськом пробирались в темноте через площадь к губ-кому. Двухэтажное здание губкома РКП и РКСМ, обшитое тонкими досками, скупо светилось замёрзшими окнами. Мы никогда не бывали раньше в губкоме, где работали коммунисты и комсомольцы. Мы никогда даже не разговаривали с ними, не приходилось. Но мы знали, что комсомольцы уходят с отрядами ЧОНа в тайгу на бандитов. Мы видали один раз, как уходил от губкома отряд чоновцев: барнаулки их были обмотаны крест-накрест патронами, над лицами чернели лохматые казацкие папахи.

Мы первый раз шли в губком, где должен был встретить нас хромой комсомолец Лёня Нежин, первый комсомолец, который сам пришёл в школу и позвал нас в губком…

Около губкома было чуть посветлее, потому что из окон шёл слабый свет и освещал сугробы на мостках.

Мы стали шарить по стене, отыскивая дверь.

Тут из-за угла вышло ещё трое ребят, засыпанные снегом.

— Ребята, вы на сбор? — крикнули они нам.

— Ага, а вы тоже?

Мы вошли в низкое длинное помещение. На стенах чернели маленькие круглые дырки — здесь раньше, наверно, была раздевалка. Две керосиновые лампы светили под потолком. Человек тридцать ребят рассматривали на стенах старые плакаты и тихо переговаривались между собой. Почти все ребята были с наших Алтайских улиц, из нашей школы, больше всего из нашей, четвёртой группы. Тут была боевая Липка — в ушанке и тулупчике, совсем как мальчишка; был тихоня Валька Капустин; был Смолин, ученик пятой группы. Смолин часто дрался вместе с нами против песталоцев, не важничал, давал иногда книжки, и мы его очень уважали.

Я обрадовался и сказал шёпотом Саше:

— Дурак Женька, что не пошёл с нами. Правда?

— Теперь он совсем не пойдёт, Кольша, — грустно ответил Сашка.

— Почему?

— От гордости… Гордый он очень…

Мы стали рассматривать плакаты. Это были плакаты первых дней революции, они призывали на помощь голодающим, на субботники, на сбор рукавиц для Красной Армии. Наверно, их повесили в раздевалке потому, что через неё приходило и уходило из губкома много народу на фронт, в партизанские отряды, на продразвёрстку… А потом раздевалку заколотили, прошла гражданская, прогнали с просторов Сибири Колчака, но плакаты остались висеть здесь и напоминали о самых трудных и первых днях Советской власти.

Я только что стал читать подпись под карикатурой на генерала Врангеля:

Вам всем обычай мой известен,
Их бин герр Врангель фон барон,
Я самый лютший, самый шестный
Есть кандидат на русский трон —

как стук деревяжек о пол и внезапная тишина заставили меня повернуться к двери.

На пороге в будёновке и шинели стоял запыхавшийся Лёня и весело оглядывал нас.

— Будьте готовы! — сказал он громко и поднял ладонь над шлемом.

Мы молчали. Мы не знали, что надо делать.

— Надо отвечать: «Всегда готов» и салютовать мне так же, как я вам, — улыбнулся Лён я. — Ну! Будьте готовы.

— Всегда готов! — крикнули мы вразброд и торопливо подняли руки, поглядывая друг на друга.

— Эх, не ладно… — улыбнулся Лёня и покачал головой. — Вы, как грачи, кричите… А надо дружно, как будто одним голосом, и руки держать над головой уверенно, твёрдо… Вот так… А то как честь получается… Ну-ка ещё разок… Будьте готовы!

— Всегда готовы!

На этот раз мы ответили дружней.

— Ну, вот так ещё подходяще…

Он быстро подскочил ко мне и, покачиваясь на костылях, взял мою левую руку за локоть и за кисть и поднял её повыше.

— Крепче, теснее сожми пальцы!.. Распрями ладонь! — говорил он. — Ну, вот так. Голову выше! Вот, вот. И ладонь над самой головой… И быстро надо салютовать, чтоб все видели, что ты всегда готов… Ну садитесь, ребята. Он лёгкими прыжками подошёл к столу, снял будёновку, пригладил закинутые назад волосы и оглядел нас, улыбаясь. Мы смотрели на него во все глаза.

— А ну-ка ещё раз салют! — вдруг крикнул Лёня. — Будьте готовы!..

— Всегда готовы! — крикнули мы, охотно вскакивая и закидывая ладони над макушками.

Лёня засмеялся, засмеялись и ребята.

Лёня сел и вытянул костыли рядом с собою.

— Вот совсем другое дело! Скоро будете совсем настоящими пионерами.